Проживая сегодня «конец эпохи человеческой исключительности» (Жан-Мари Шеффер), современное искусство, кажется, поворачивается в сторону природы. Последняя пандемия, обострив упаднические и апокалиптические настроения, призывает человечество ко все большей осознанности потребеления. «Дамоклов меч природы обязывает к построению общего мира, космоса из людей и не-людей. Гея угрожает отомстить, уничтожив капитализм». Теперь это утверждение Бруно Латура кажется самосбывающимся пророчеством. Французскому социологу и философу вторил британец Тимоти Мортон: «Теперь наша очередь стать астероидом, поскольку вызванное нами глобальное потепление становится сегодня причиной шестого массового вымирания».

Искусство теперь не столько семиотическая система, сколько «экспериментальный гуманизм», общественное самопознание, набор коммуникативных практик человеческих и не-человеческих агентов, серия сигналов опасности и криков в пустоте. Теория «темной экологии» Тимоти Мортона призывает смотреть на природу и возможности коммуникации с ней через призму эстетики. Поэтика романтизма призвана способствовать если не объяснению не объяснимых до сегодняшнего дня процессов и феноменов, то опыту понимания и вчувствования, фомированию «созерцательных суждений» (Гёте). Практики современного искусства здесь оказываются ключами к непознаваемому, стратегиями общения, инструментами анализа и обобщения, способами репрезентации и визуального (пере)кодирования.

Медиапейзажи, лэнд-арт, инсталляции в лесах и полях, танцевальные импровизации в парках и растения в галереях манифестируют переход от практик (мета-)модернизма к «экологической политике», «поэтике окружающей среды», «экологичному искусству». Художник в деле строительства общего дома — ойкоса — берет на себя роль «ненадежного парламентария», сажающего сад в крематории и живущего с койотом, проповедающего карпам на улице и подвешивающего труп лошади в музее, лепящего человеческий череп из папоротника и рисующего радугу на сарае.

Выставка в моногороде Выкса Нижегородской области — попытка собрать в музейном пространстве экополитические проекты — проекты о человеке и природе. «Память места» здесь концентрируется в собрании музея, хранящего чугунные отливки птиц, живописные пейзажи XIX века и деревянные изделия крестьян. Нижегородские «заволжские леса» были местом побега в периоды войн, прибежищем для преследуемых старообрядцев, пространством ритуалов для языческих финно-угорских племен: мордвы, марийцев (черемисов), чувашей. Город Выкса своим основанием также обязан лесу: в середине XVIII века Екатерина II запрещает работу металлургическим заводам вокруг Москвы с целью сохранить уничтожавшиеся для промышленных нужд деревья. Так, братья Баташевы строят завод в заволжских лесах, у открытых здесь рудных месторождений. При этом местный фольклор выражает неоднозначность промышленного вмешательства в одушевленных образах. «Легенда о выксунской земле» рассказывает трагическую историю любви леса Аукало и безногой Рудицы-чаровницы. Лесорубы, рудокопы и кузнецы «Теремок царя Аукало с лица земли снесли, / Обнажили грудь Рудицы белоснежную, / Стали тело рвать ее железное»… Роман «В лесах» нижегородского этнографа-беллетриста и чиновника Павла Мельникова-Печерского, изучавшего быт старообрядцев, изобилует романтизированными (отчасти и эротизированными) описаниями природы и нечистой силы: «У лесников чаруса слывет местом нечистым, заколдованным. Они рассказывают, что на тех чарусах по ночам бесовы огни горят, ровно свечи теплятся. А ину пору видают середи чарусы болотницу, коль не родную сестру, так близкую сродницу всей этой окаянной нечисти: русалкам, водяницам и берегиням...». На озере, в «угрюмом лесу», как свидетельствует собиратель преданий и сказок Сергей Афоньшин, превращается Настасья, «княгиня несчастливая», в лебедя, не сумев вылечить своих рук, обваренных татарами смолой.

Советский поэт Борис Корнилов, уроженец нижегородской губернии, «общественный деятель-комсомолец», расстрелянный в 1938 году за антисоветскую пропаганду и реабилитированный в 1957-м, откровенно признается: «мне страшно в этом логове природы». «Синеющий лес» в корниловских стихах «ужасен», но: «мы в мягкую землю ушли с головой, / нас тьма окружает глухая, / мы тонкой во тьме прорастаем травой, / качаясь и благоухая».

Современное искусство

Сегодня художники «Горьковской области» и других российских регионов взаимодействуют с «природным» очень по-разному. Наивный сентиментализм характерен для работ живописца-примитивиста Владимира Мизинова. Выксунский скульптор-самоучка Николай Акимов начинает резать из дерева после пожаров 2010 года. Постимпрессионистические пейзажи членов группы неофициального искусства «Черный пруд» — Сергея Сорокина и Галины Каковкиной — продолжают традиции пленэрной живописи. Героями фантасмагории художника нижегородской мастерской «Тихая» Андрея Оленева становятся безымянные персонажи, бродячие животные, покинутые дома — заброшки. Ощущение саспенса, тревоги, распадающейся реальности порождают энигматические пейзажи художника «воронежской волны» Кирилла Гаршина: здесь деревья прорастают в пустующих торговых центрах или на станциях метро.

Документальным измерением характерны фотографические проекты. Рязанские пожары 2010-го и их последствия снимает Митя Нестеров. Пронзительные черно-белые снимки Александры Деменковой деревенских жителей и их особенной коммуникации с животным миром — совами, собаками, лошадьми, цыплятами — сделаны на пленочную камеру в сельских «экспедициях».

Мистическими головами представляются иературы московского художника Антона Кушаева, поэтика которого отсылает к иконописным традициям и складываются из культурно-исторических и органических форм. Пересборку органики осуществляет в графике Андрей Мороков — здесь перья и птицы, почки и гнезда гибридизируют и, кажется, меняются местами, переворачивая наизнанку родо-видовые отношения и связи.

Маша Ламзина из Владивостока и Маша Молянова из Нижнего работают с текстилем: одежда с вытравленными хлоркой растениями и майки с нарисованными акрилом лягушками и радугами приглашают мимикрировать с лесом. Сливаются со средой, но уже в эротизированном порыве, работы Алины Бровиной. Символами Черного леса оказываются работы Ильи Гришаева из Перми: его органические абстракции, «написанные» прямо на стене или вырезанные из черной бумаги, олицетворяют тревогу человека, оказавшегося в хрупкой и уязвимой окружающей среде.